О Феодосии, как о тихом, очень дешевом, сонном городке

На прошлой неделе горожане отмечали 136-летие со дня рождения писателя Александра Грина, для которого Феодосия стала приютом после долгих скитаний. За шесть с половиной феодосийских лет (с 1924 по 1930-й годы) он написал четыре романа и более сорока рассказов. Предлагаем вашему вниманию отрывки из записок жены писателя — Нины Николаевны Грин. В них рассказывается о первом восприятии Феодосии, быте и обустройстве личного пространства.

Итак, мы решили переехать в Крым. Надо было выбрать город. Из поездки 1923 года мы вынесли отчетливое впечатление, что жизнь в Севастополе, Ялте, вообще на южном берегу — не для нас. Нам нужен был небольшой тихий городок на берегу моря.

Александр Степанович предложил Феодосию. Он смутно помнил ее со времен юности, когда несколько месяцев просидел в феодосийской тюрьме. Стали разузнавать. Встретили каких-то железнодорожников, те рассказали о Феодосии, как о тихом, очень дешевом, сонном городке. Это нам понравилось.

Вскоре мы услышали, что приехал в Петроград крымский поэт М.А. Волошин. Александр Степанович решил съездить к нему и еще порасспросить. Оказалось, что М.А. Волошин не только крымский, а даже почти феодосийский — живет в Коктебеле, местечке в километрах восемнадцати от Феодосии. Но из беседы с ним Александр Степанович ничего не вынес, кроме того, что вопреки ужасам, рассказываемым Волошиным о Феодосии, решил поселиться именно в ней…

Мы на юге, навсегда

...Все сложено, зашито, обвязано. Собираю последние мелочи в дорогу, мама допекает пироги. Александр Степанович перебирает свои бумаги, грудкой сложенные им на окно. Многое рвет и бросает в печь… Последняя суета, и мы едем на Октябрьский вокзал. Едем с легкой душой. Багаж наш невелик — пудов пятнадцать на троих, сдаем его в багажный вагон; в руках только три саквояжа да корзинка с едой.

10 мая 1924 года. Ранним утром подъезжаем к Феодосии. После путешествия и туристической поездки по России, первое впечатление от города приятное. Вокзал невелик, изящен. Пряно пахнет морем и цветущими белыми акациями. Мы на юге, навсегда.

Поселяемся во втором этаже гостиницы «Астория», напротив вокзала и моря. Оно видно из большого окна нашего номера, оно синее-синее, не как северное серо-зеленое. Под окном шумит толпа идущих с вокзала, на вокзал, с базара. Несут корзины с продуктами, судаков за морды, кур, пучком связанных за ноги, вниз головой.

— Вот чертовский народ, хотел бы я потаскать их так, что бы они тогда запели, — сказал Александр Степанович.

Идем втроем на базар. Он живописен и весел, как все южные базары, но, конечно, не так красив, как севастопольский. Дешевизна его нас потрясает. Мама удовлетворенно вздыхает, она впервые на юге: «Да, тут жить, слава богу, можно!»

Прожив недели две в гостинице, стали искать комнату. О квартире, как мы соображали по наличному капиталу, пока не приходилось думать. Деньги, несмотря на дешевизну, таяли, как снег весной. Нашли недорогую комнату вблизи от моря, заплатили за два месяца вперед и зажили своей новой жизнью.

Чтобы зажить не бивуачно

Комната наша низкая, довольно большая, неуютная, с окнами в уровень тротуара — домик стоял на склоне холма (ныне переулок Свердлова, 2 — прим. Ред.). Непрезентабельно было наше первое жилье на юге, зато дешево, и у хозяйки было милое, усталое, немолодое лицо. Впоследствии эта хозяйка наша, Елизавета Корнеевна Макарова, и сосед-жилец Григорий Демидович Капшученко стали преданными нам людьми и в тяжелые минуты облегчали, как могли, нашу жизнь, всегда относясь к Александру Степановичу с чувством глубокого уважения и любви.

Мы целые дни бродили по городу и окрестностям, забредали на совсем дикие берега, густо заросшие сухой, жесткой травой, часами валялись там, наслаждаясь одиночеством, острым запахом и не надоедающим плеском морской воды. Домой приходили только есть и спать. Александр Степанович стал смуглее, хотя загар к нему почти не приставал. Так мы гуляли с месяц, пока однажды Александра Степановича не затрясла лихорадка. Приглашенный врач, узнав, что Александр Степанович в молодости, во время пребывания в Баку, болел малярией, категорически запретил ему лежать на солнышке и купаться…

Наши деньги стали подходить к концу. Надо было ехать в Москву. Не хотелось. Но на письма в «Огонек», «Красную ниву», «На вахте», «Прожектор» с просьбой прислать авансы ответа мы не получали.

Поехали в Москву. Александр Степанович повез несколько рассказов для «Красной нивы» и других журналов. В Москве добыли денег и, вернувшись, решили искать небольшую квартиру, чтобы зажить не бивуачно.

Галерейная, 8

Вскоре неподалеку от нашего прежнего жилья мы нашил небольшую, в три комнаты, квартирку, Галерейная, 8 (сейчас в этом доме музей — прим. Ред.), купили кое-что остро необходимое и зажили, как нам хотелось. Теперь у нас была довольно большая полутемная столовая, комната побольше для работы Александра Степановича (в ней же мы и спали) и совсем крошечная -для мамы, а внизу шесть ступенек — большая, низкая, разлаписто живописная кухня. Если Александр Степанович работал поздно вечером, он уходил из кабинета в столовую, чтобы не мешать мне курением. Через несколько месяцев нам удалось присоединив к нашей квартире еще одну совсем изолированную комнату, которая стала рабочей комнатой Александра Степановича.

Александр Степанович, как только мы получили эту комнату, сделал хороший ремонт во всей квартире. Это было удивительным свойством Александра Степановича: где бы мы ни поселялись, он обязательно хотел привести помещение в порядок, не жалея денег на ремонт.

Удовлетворяемся опрятной простотой

Люблю ясную, душистую свежесть крымского утра, так не похожую на грустную задумчивость вечера. Поэтому встаю рано, часа в четыре. Александр Степанович, еще спит. Иду в его кабинет. (Если это до 1928 года, то мы живем на Галерейной улице, дом 8, против почты. Позже, по ноябрь 1930 года, по Верхне-Лазаретной улице, 7, — угловой дом, угловая квартира (сейчас это улица Куйбышева, 31, — прим. Ред.)).

«Кабинет» — звучит внушительно. В действительности это небольшая квадратная комната с одним окном на Галерейную улицу. Убранство ее чрезвычайно скромно и просто. Мы с Александром Степановичем всегда мечтаем о красивых домах, красивых вещах, об уютном комфорте. За неимением денег удовлетворяемся опрятной простотой и не горюем. Направо от входа, в углу, у наружной стены стоит небольшой старенький ломберный стол. Стол Александр Степанович купил сам и, хотя он не очень удобен для работы, другого не хотел.

— Писатель за письменным столом — это очень мастито, профессионально и неуютно, — говорил Александр Степанович. — От писателя внешне должно меньше всего пахнуть писателем.

На столе квадратная, граненая, стеклянная чернильница с медной крышкой Она из письменного прибора моего отца; подарена мною Александру Степановичу в первый год нашей совместной жизни. Весь прибор он не хотел взять из тех же соображений, по каким пишет на ломберном столе. Но с удовольствием взял чугунную собаку: «Она со мной имеет некоторое сходство». (Александр Степанович считал, что почти каждый человек имеет сходство с каким-нибудь животным, птицей или предметом).

Электрическая лампа со светло-зеленым шелковым абажуром на бронзовом подсвечнике, простая ручка, которой Александр Степанович всегда писал, красное мраморное пресс-папье, щеточка для перьев и стопка рукописей — вот и все на письменном столе Александра Степановича…

На стене над столом фотография его отца Стефана Евзебиевича Гриневского (в просторечии Степана Евсеевича), красивого поляка с большим лбом и окладистой седой бородой…

Все в комнате, да и во всей квартире, куплено самим Александром Степановичем. Он был хозяин дома, за это он уважал себя, этого раньше он не переживал и этим наслаждался. Он как-то, смеясь, говорил, что его жизненный идеал — шалаш в лесу у озера или реки, в шалаше — жена варит пищу, украшает шалаш и ждет его. А он охотник-добытчик, все несет ей и поет ей красивые песни…

«Мрачные Грины»

Больше всего Александр Степанович любил чай утром, после первой папиросы.

Часов в девять, а иногда и позже — завтрак. Горячее мать быстро подогревает или жарит внизу в кухне…

Мать моя была отменная хозяйка и кулинарка. Она умела так вкусно, сытно, изящно накормить, как я нигде и никогда не ела…

Большой лакомка и гурман Максимилиан Волошин, бывая у нас, говорил матери, смакуя ее кушанья, что такого он и в Париже не едал…

Если Александр Степанович утром не писал, то часов в восемь мы с ним, забрав книжки, рукоделие, газету, шли на широкий мол. Побродив по нему взад и вперед, усаживались на бревнах или на камнях, лежащих недалеко от воды, и проводили часа два-три, читая, тихо разговаривая, а иногда молча. Реже ходили на Сарыголь, на девственный берег моря, так как всегда было жарко возвращаться. Изредка ходили на волнорез, к Карантину…

Александр Степанович по характеру своему был молчалив и сдержан. Мы часто разговаривали так, что наш разговор, звучал, как птичий. В Феодосии называли нас «Мрачные Грины». На самом деле мы никогда не были мрачны, мы просто очень уставали от светских разговоров, переливания из пустого в порожнее. Городок интересовался — живет писатель. А как живет, никто не знал.

Дома же у нас было иногда так весело и хохотливо, что никто бы не назвал бы нас мрачными…