Феодосия, студенты-негры и танцующие мулаты

Мы не так много знаем о Феодосии 30-х, периоде между окончанием гражданской войны и знаковым для историков 1937 годом. Преподаватель игры на фортепиано из Канады Рада Бухман предоставила нам для публикации страницы мемуаров своего отца Геннадия Хариби, которые касаются времени его пребывания в Феодосии с лета 1932 года по февраль 1936 года. Сюда Гена приехал вместе с семьей пятилетним мальчиком, уехал восьмилетним, но свои яркие воспоминания он написал уже в 2010 году в Израиле. В них Г.Хариби подробно описывает быт нашего города и его окрестностей, нравы жителей и отдыхающих. Первый публикуемый отрывок касается санаторной жизни.

«Студенты-негры» и мочалка

Папа владел многими языками, и в 1932 году его направили в Крым директором санатория для летнего отдыха студентов КУТВа (Коммунистический университет трудящихся Востока имени И. В. Сталина — прим. Ред.), для чего знание языков было крайне необходимо. Санаторий находился недалеко от Феодосии, рядом с горой вулканического происхождения Карадаг, по другую сторону от которой расположен поселок Коктебель, где много лет жил поэт Волошин. Там же находится дом творчества писателей «Коктебель», существующий и по сей день.

Санаторий представлял собой двухэтажные домики, разбросанные по всей территории. Там мы, дети директора, сотрудников, а потом присоединившиеся дети студентов (среди которых были и семейные), жили очень активно. Загорали, купались, ходили в походы по горным окрестностям санатория. У нас было много свободы: целыми днями мы сновали между взрослыми отдыхающими.

Очень притягивали меня студенты-негры и их цвет кожи. Кто-то, кто не очень любил негров, внушил мне, что они грязные, и я пришел на пляж с детским ведерком, мочалкой и мылом. С одним здоровенным, двухметровым негром я очень дружил, и он позволил мне на берегу моря попробовать отмыть его мочалкой с мылом. Я стал его усердно тереть. Негр, жмурясь, блаженно лежал на гальке. Все отдыхающие сбежались и встали вокруг нас. Веселые реплики, взрывы смеха раздавались кругом. Негр вовсю улыбался и не обиделся, хотя вообще они очень обидчивые, и в санатории часто возникали конфликты между неграми и американцами и, в меньшей степени, англичанами. Папа вмешивался в конфликты и все улаживал.

Однажды мой негр попросился в шлюпку спасателя. Это было нарушением правил. Затем негр решил нырнуть со шлюпки, так и поступил и пошел на дно. Вначале спасатель ничего не понял, думая, что негр хочет достать до дна. Глубина была метра три, но потом, наблюдая за ним, спасатель понял, что что-то не так. В прозрачной морской воде все было видно. Спасатель прыгнул за борт, схватил негра. Тот стал брыкаться. Спасатель ударил его в нос, негр успокоился, и они всплыли на поверхность. Все, кто был на берегу, наблюдали за происходящим. Спасатель вытащил негра на берег и стал откачивать его. Негр пришел в себя и весь оставшийся сезон сидел на берегу, боясь даже замочить ноги. Но в последние дни перед отъездом из санатория негр преодолел страх и зашел по колено в море. Сбежались все отдыхающие и кричали ему: «Гип, гип, гип».

Садоводы-татары и французы

Когда мне исполнилось шесть лет, мне впервые купили брюки, и я в них с гордостью щеголял по санаторию, считая себя взрослым. Все встречавшиеся восхищенно смотрели на меня и спрашивали: «А сколько стоят брюки?» — и я с гордостью отвечал: «17 рублей 20 копеек». Так появилось у меня прозвище «17-20». Вот идет 17-20.

Большой проблемой для папы были наши набеги на виноградники. Участвовали все ребята санатория. Садоводы-татары постоянно жаловались отцу на нашу потраву. Нас всех собирали, говорили. На первое время затишье, но потом все повторялось. Тогда папа сказал садоводам: заряжайте ружья солью и палите по задницам. Что и было сделано. Однажды и я получил заряд соли и с горящей попой примчался домой. Честно все рассказал. Мама быстро вытащила крупицы соли, смазала чем-то, и все закончилось благополучно. Я попросил маму ничего не рассказывать папе. Она обещала и свое слово сдержала. Набеги прекратились.

В санатории был у меня еще хороший друг Лео — француз, в прошлом моряк, весь в наколках, маленького роста, очень веселый и любящий пошутить человек. Лео страшно боялся щекотки. Малейшее прикосновение к пальцам ног или другим местам вызывало у него гомерический смех, и я его оберегал от шутников. Но Лео сам был большой проказник. По санаторию часто носились стаи голодных бездомных собак, ребра которых выпирали во все стороны, и при этом собаки были довольно добродушными. Разномастные, большие и маленькие, они представляли собой живописную группу. Однажды Лео приманил их едой к домику, стоящему рядом со столовой, и загнал их внутрь, где отдыхали после обеда молодые официантки. На весь санаторий раздался душераздирающий крик, визг и вопли, и обезумевшие официантки и собаки выскочили из домика и побежали врассыпную. Лео получил нагоняй, но быстро все забыл.

Плавать я еще не умел и плескался у берега, имитируя движения пловца. Однажды Лео предложил мне покататься на шлюпке спасателя, договорившись с ним. На шлюпке Лео меня спросил, не хочу ли я научиться плавать. «Конечно, — воскликнул я, — да как!» Тут же он схватил меня в охапку и бросил за борт. Заорав, я бешено стал колотить руками и ногами. Спасатель хотел вытащить меня из воды, но Лео не дал и стал кричать: «Плыви, плыви». В то же время шлюпка оставалась рядом. До берега было четыре-пять метров, и я, бурно работая руками, держался на поверхности и устремился к берегу. И добрался до него. Вылез и, безмерно гордый, оглядел всех вокруг. Отдыхающие восхищенно смотрели на меня и аплодировали.

Танцоры-мулаты и интернационал

Жизнь текла безоблачно и счастливо. Вечерами большинство отдыхающих санатория собирались на танцплощадке. Все были молоды и веселы. Пары кружились в вальсе. Мы, санаторские ребята, сидели на лавочках вокруг танцплощадки и с интересом наблюдали за танцующими. У меня на коленях устроилась наша собачка Джек, гладкошерстная, беспородная, черного цвета, с остренькой мордочкой и с ушками торчком.

Джек тоже с интересом наблюдал за танцующими. Когда он увидел мою молодую, стройную, красивую маму с оживленным лицом, танцующую с очень красивым, изящным, в элегантном костюме мулатом, начал угрожающе ворчать. Потом Джек, не выдержав и приревновав маму, вырвался из моих рук и, врезавшись в толпу танцующих, вцепился в ногу мулата, порвав ему низ штанины. Мама была в ужасе от поступка Джека, стала извиняться, ругая Джека, а тот, поджав хвост, умчался с танцплощадки восвояси. Мулат всячески утешал маму, просил не придавать этому значения. Был нагоняй и мне.

На следующих танцах мама снова танцевала с симпатичным мулатом. Джек опять восседал на моих коленях, ворчал, но не предпринимал никаких действий. Так мы воспитывали у Джека расовую терпимость. Ведь когда мама танцевала с американцами, англичанами или французами, Джек никаких волнений не испытывал. Также вечерами в санатории крутили немые революционные фильмы 1920-х годов. Зрители бурно воспринимали события тех времен, кричали: «Гип-гип-гип». В ходе просмотра фильма пели «Интернационал», «Марсельезу». Я очень хорошо воспринимал дух того времени и сейчас, по прошествии стольких лет, когда вспоминаю, мороз по коже пробегает.

В 1935 году к нам в санаторий приезжала моя двоюродная сестра Ася из Орла. Это была двенадцатилетняя красивая, крупная и довольно рослая девочка. На нее обратили внимание некоторые отдыхающие, в том числе один негр. Ася растерялась, не понимая его настойчивости. Об этом узнала мама и рассказала папе. Папа объяснил негру, что Ася еще мала для ухаживания, но тот не мог взять в толк, почему нельзя. Ведь в его стране десятилетние девочки выходили замуж. Никакие объяснения не помогали. Папе пришлось пригрозить, что негра отошлют в Москву, и это возымело действие.

Продолжение в №25

 В следующем номере в воспоминаниях Геннадия Хариби рассказывается о главном кондитере императорского двора Николая II Митрофане Ильиче, после революции жившем и работавшем в Феодосии, китайце по имени Суза и феодосийских партийных и городских деятелях