Срочно требуется солидарность с конфликтом и высшим центром

Вчера в своем обращении к нации Президент России произнес слово «солидарность», призывав богатых принять определенные меры, необходимые для поддержания благосостояния бедных, а здоровых – согласиться с необходимостью добровольной самоизоляции, чтобы не умножать количество больных.

Слово «солидарность», однако, слово неудобное. Это понятие, которое современные российские политики стараются использовать как можно реже.

У этого обстоятельства много причин, в которых нужно разобраться.

Термин «солидарность» в контексте политическом рождает у нас несколько ассоциаций. Прежде всего, оно знакомо нам по лексикону марксистского и в целом левого рабочего движения, которые, как многие помнят, часто взывало к классовой, пролетарской солидарности трудящихся. Напомню, что праздник 1 мая все советское время назывался Днем международной солидарности трудящихся.

Но, увы, смысл итальянского фашизма на первых порах состоял ни в чем другом, как в стремлении противопоставить классовой солидарности солидарность национальную. «Фаша» (fascio) – это есть ни что иное, как сплоченность.

Как ее итальянские фашисты ее трактовали, это другой вопрос, но боролись они с коммунистами именно потому что считали, что коммунисты подрывают единство итальянской нации.

После них о «солидарности» в национальном смысле в передовых странах Запада стало говорить не принято. Типа национальная солидарность – это, по существу, и есть главный лозунг фашизма, пускай без расово-биологической подкладки, как у немецких нацистов, но все равно – идеологии авторитарной, антигуманистической, антилиберальной.

За рубежом в 1940-е действовала организация русских солидаристов – Народно-трудовой союз, который в качестве своей программы имел прекрасную книгу Семена Франка 1930 года «Духовные основы общества».

Франка, чудом спасшегося при оккупации Франции от концлагеря, было невозможно обвинить ни в каком нацизме или фашизме. Однако НТС запятнал себя сотрудничеством с Гитлером, сотрудничеством часто вынужденном, обусловленным стремлением ее членов избежать тюрьмы или казни, но тем не менее все-таки сотрудничеством реальным и, разумеется, прискорбным.

Поэтому как потом американцы ни пытались, используя солидаристов против СССР, отмыть их репутацию, как они сами ни стремились доказать свою верность лучшим заветам русской философской мысли, за ними всегда тянулся этот неприятный шлейф коллаборационизма.

Ну и наконец третья ассоциация – польская «Солидарность»: тут как раз мы имеем пример, как классовое, рабочее единство постепенно переросло в общенациональное.

В данном случае, конечно, национальная солидарность только приветствовалась Западом, но для России воспоминание о польском антикоммунистическом движении, с победы которого в 1989 году и начался распад Советского блока, не слишком приятно.

С одной стороны, нам особенно нечего возразить полякам, которые, конечно, имели все основания желать выйти из подчинения СССР, но, с другой стороны, если бы освободившаяся от коммунизма Польша напоминала современную Венгрию или хотя бы Чехию, а не была бы флагманом русофобии в Европе, мы бы, наверное, и польскую «Солидарность» начала 1980-х могли бы воспринимать просто как нормальное профсоюзное и патриотическое движение.

Одним словом, есть в понятии «солидарность» вот этот неприятный ассоциативный фон.

Но есть не только это.

Человеческая история чем-то напоминает маятник. Акцентирование классовой солидарности как главной и наиболее законной из всех возможных и вызванная этим угроза коммунистической диктатуры вызвали к жизни в Европе множество правых авторитарных режимов 1920-х годов, из которых итальянский был самым экстравагантным.

В свою очередь компрометация солидарности национальной как крипто-фашистской, открыла дорогу так наз. глобализации.

Адепты этой глобализации в течение всего послевоенного времени – и особенно активно в 1990-е годы – говорили о том, что тесные узы национально-государственной сплоченности на глазах разрушаются, и теперь возникает новая цивилизация, как бы поверх национальных барьеров. Конечно, существует долг богатых перед бедными, глобалов перед локалами, но, тем не менее, не следует видеть в этом долге залог нового органического единства, ныне уже невозможного. Будущее за чем-то глобальным и транснациональным, а все исторические Отечества остались в прошлом.

Этот комплекс идей в настоящее время уже не требует развернутого опровержения, сейчас он отвергнут самой историей. Будущее явно оказалось другим.

Но остается вопрос, можно ли взять слово «солидарность» с ее невеселым послужным списком сегодня на вооружение.

Увы, это слово невозможно заменить никаким другим.

«Соборность» - понятие все-таки слишком конфессиональное, «взаимопомощь» - как раз слишком повседневное. При этом, как подчеркивал тот же Франк, слово «солидарность» ценно еще и тем, что  связывает прочное и устойчивое единство «живительным соком» личного человеческого общения, тем, что формируется в малых группах и коллективах.

Прежде всего, в семье, а затем в «малых союзах, основанных на соседстве». Если нет солидарности вот этих малых форм, национальная сплоченность как бы оказывается немного в безвоздушном пространстве.

Для Севастополя это, может быть, более чем значимо – в этом городе как раз видная вот эта связь городской и общенациональной солидарности.

Развивая идеи Франка, можно сказать, что солидарность может быть только многоуровневой: семейной, соседской, городской или деревенской, национальной, цивилизационной, общечеловеческой. Выпадает хотя бы один уровень, и вся система солидарности рушится.

Выпал бы Севастополь в 2014 году и не было бы Русской весны, не было бы этого события, и русские до сегодняшнего дня чувствовали себя бы опозоренными Майданом, Харьковым и Януковичем.

А если бы Россия была бы, как и в 1991 году, подавлена собственной цивилизационной неполноценностью – «что от нее все убежали, никто не хочет с ней остаться», кто знает, какова бы сегодня была судьба Сирии, Ирана, да и всей Европы.

Но солидарность, это очень важно, должна допускать конфликт, известным выражением которого является та политическая конкуренция, от которой как от бедствия хотели избавить свои народы разного рода авторитарные правители – от Пилсудского до Муссолини, или, если угодно, от Муссолини до Ататюрка.

Солидарность без конфликта – это, как сказал бы Гегель, солидарность абстрактная, солидарность, основанная на исключении своей противоположности, а не на включении ее в себя на более высоком уровне самополагания.

Иными словами, самый высокий уровень солидарности – это не единомыслие в государственном масштабе, а духовное единство нескольких борющихся между собой партий, тем не менее способных в решающий момент возвыситься до понимания общих интересов своего Отечества.

Но такая солидарность должна иметь, конечно, и некий высший центр, некоторую властную вертикаль, автономную от партийной конкуренции. В принципе, это и был бы идеал конституционной монархии, только если бы эта форма правления не превратилась бы в секулярной Европе в какой-то рудимент феодальной эпохи.

Поэтому хотя слово «солидарность» заменить решительно нечем, но конкретное выражение нашей новой российской солидарности нам еще предстоит найти.

И, похоже, нынешняя эпидемия и борьба с ней продвинет нас к пониманию нашего нового солидаризма более радикально, чем все отвлеченные разговоры и размышления.

Когда надо собрать волю воедино и проявить солидарность на деле, мы часто оказываемся более эффективными, чем в моменты стабильности и успокоения.

Борис Межуев